Как это будет по-русски

— Песня «Rammstein», — отве­тила я и приготовилась объяс­нять дальше, дескать, на этой музыке строится в спектакле не только звуковой ряд, но и все действие. Именно «Rammstein» скрепляет всю несусветную бредятину, которой в этом спектакле полно — все ж таки новое искусство. И которая на поверку оказывается не фанта­стикой, а исключительно жиз­ненной историей. Просто рассказанной таким способом. Ну как, к примеру, «Солярис» Станислава Лема и особенно Андрея Тарковского.

Вообще первую половину спектакля ничего особенного не происходит — бы­товой абсурд в доме престарелых. Но от­чего-то все время ждешь, как говаривала Маргарита, — «Что-то непременно долж­но случиться!» И случается, да еще как. Легла героиня Ирины Нахаевой то ли спать, то ли помирать деревенской те­тенькой, а проснулась — космическим на­блюдателем.

Спектакль «Mutter» по пьесе одного из авангардных братьев Дурненковых поставила московский режиссер Елена Невежина. Ученица Петра Фоменко, режиссер еще очень молодой, но весьма знаменитый, о ее спектаклях пишут или с восторгом, или с явным неприятием, середины нет.

«Mutter» — спектакль для малой сцены, час сорок без антракта. Цельное представление, где тем не менее каждый следую­щий миг происходит не то, что прогнозируешь, и потому за действием следишь с азартом увлеченности, а еще со сжимаю­щимся от сочувствия сердцем и с востор­гом от игры. Четверо стариков в доме пре­старелых, две тетеньки без возраста и без социальных опознавательных знаков и два пенсионера — бывший юрист и бывший философ — просыпаются утром в доме престарелых, почему-то в одной палате. Их униженное, зависимое существование ужасно. Надсмотрщик-санитар (засл. арт. Павел Харин) — сын одного из стариков. Он мстит отцу за его разгульное прошлое и плюет ему в кашу, которую ляпает стари­кам по тарелкам. Невежина, как когда-то в другом спектакле «Глобуса», в «Белой овце», раскрывает проход между абсурдом, а то и мистикой и совершенной доподлинностью. Вот вам история про брошенных стариков, их непутевых детей и общую не­лепость нашего несчастного существова­ния. А вот вам история совершенно в духе Хармса о том, что каждая палата в доме престарелых обязана подготовить номер художественной самодеятельности к приезду шефов и, возможно, спонсоров. А вот вам история об ангелах смерти, двух девочках в белых фартучках, которые ходят между живыми, только те их до поры до времени не видят. Ангелов смерти как пер­сонажей в пьесе нет. О них только упоми­нает героиня Ирины Нахаевой уже под ко­нец спектакля. Но Невежина их выпустила на сцену (засл. арт. Ольгу Цинк и Ольгу Афанасьеву) — бессловесных, непонят­ных, угрожающе-бесстрастных, кукол-школьниц с чернотой вокруг глаз, и они связали все пласты действия — прочнее некуда. Потому что все драмы и комедии, в присутствии неизбежного оказываются острее, важнее, фатальнее.

В общем, дом престарелых живет сво­ей жизнью, там даже случаются свои маленькие праздники, и походы в кино, и вот — концерты перед шефами, но в какой-то момент оказывается невозможно терпеть. И герой по фамилии Прищепа, чей тюрем­щик — собственный сын, чуть было не уми­рает. Его играет засл. арт. Александр Варавин. Играет безупречно, балансируя на искомой грани реальности и абсурда, а иногда вдруг — с такой страшной горечью, которая сносит все абсурдистские игруш­ки и пробирает до основанья.

А затем? А затем за него умирает ан­гел. Не хочется раскрывать все секреты спектакля, но — как не сказать о работе засл. арт. Ирины Нахаевой? Она условная деревенская старушка с обезоруживаю­щей детской улыбкой. И она же — ангел, посланник, как и те девочки — смерть. Но она спасает и героя Варавина, и всех нас, и собирается спасти Землю целиком, жертвуя собой.

Одной из первых ролей Ирины Нахае­вой в «Глобусе» была незабываемая Жан­на Д’Арк в пьесе «Жаворонок». Не реаль­ная историческая Жанна, а ее романти­ческая версия. После того Нахаевой не приходилось играть героические роли. И глядя на нее в «новой драме», где вроде бы не может быть ни подвигов, ни одно­значной морали, — я вспомнила того «Жа­воронка».

Если бы в «Mutter» единственной уда­чей была работа засл. арт. Людмилы Трошиной, этого бы хватило, чтобы назвать удачей целый спектакль. Вздохи, ужимки и причуды дамы полусвета (по пьесе она — уборщица!), отплясывание рэпа (ни дать, ни взять киношная американская старушка) и вдруг такая горестная про­стота в общении с сыном, и дурацкий ку­лечек печенья, который впихнут ему в руки: «Съешь по дороге!» Все мыслимые октавы актерских возможностей, от вер­хнего «си» до нижнего «до», от эксцентри­ки до трагикомедии. Счастьем было за этим наблюдать.

За двумя молодыми персонажами, «детьми», засл. арт. Павлом Хариным (са­нитар) и Артуром Симоняном (сынок-бан­дит) наблюдать не то, чтобы счастье, но — ужасно интересно. Харин — хозяйская походка, воплощенная власть. Мерзавец или карающая длань господня — не раз­берешь. Но — все грубо, зримо, и ничего лишнего. Класс! А у Симоняна в един­ственном эпизоде — вся пропащая судь­ба героя, бандита и труса, бабника, и ма­миного любимчика, и не в каждой боль­шой роли столько скажешь. Последний четвертый старикан, засл. арт. Юрий Соломеин удивил меньше остальных, персо­нажи Соломеина бывают очень разнооб­разны. Но этот юрист сделан душевнее, легче и веселее, чем обычные основа­тельные его герои при той же всегдашней его полнейшей органичности.

«Стариканами» я называю героев, по­тому что они — обитатели дома преста­релых. Хотя они больше похожи на ком­панию чудаков из старого европейского кино, или четверку грустных клоунов, эк­сцентричных и простодушных. Они очень близко к сердцу принимают романтичес­кую пьесу про полицейского, проститут­ку и ангела, сочинение героя Варавина для шефского концерта. (Роль ангела, как вы понимаете, достается настояще­му ангелу.)

Ну а когда герои выходят перед шефа­ми на поклоны и вдруг оказываются в театральных костюмах какого-то кукольно­го представления — ангел с крылышками, проститутка в оборках, полицейский в мундире и высокой шапочке, то тут уж точ­но понимаешь — водили тебя за нос. Ни­какой это не дом престарелых и даже ни­какая не определенная метафора. А ско­рее напоминание о многообразии, сюрп­ризах и горестях жизни. Которые, есте­ственно, у каждого зрителя свои.

Заканчивается спектакль плохо. Кос­мические наблюдатели безжалостны, за­коны жизни неумолимы. Но ощущения чернушности от спектакля нет и в поми­не. Ощущения — светлые и печальные. Плюс восторг от того, как цельно и стиль­но рассказали нам эту сказку-перевер­тыш, где не успеешь вжиться в одну си­туацию, она уже оказывается своей про­тивоположностью. И еще осталось на­слаждение от игры, от того, с каким удовольствием и легкостью живут на сцене все чудные (ударение ставьте, где хоти­те) герои.

Именно это я собиралась рассказать коллеге. «Rammstein», — переспросила она, — В доме престарелых? Все ясно», — остановила она меня. И подумав, до­бавила: «Надо пойти».