Алексей Крикливый о спектакле «Крейцерова соната»

— Я уважаю выбор экспертов и ценю доверие, нам оказанное, но... Я боюсь номинаций и наград. Без кокетства. Получив приз, театр оказывается перед большим искушением расслабиться. Для меня же номинация, особенно в случае победы, означает, что пора подводить итог этого периода. Мы сделали что-то любопытное, не нам одним интересное, и это оценили. Отметили наградой и тем самым как бы задали вопрос: «А что дальше? На что вы еще способны?». Значит, нужно думать, куда же двигаться. Может быть, даже парадоксальным способом. Но необходимо понимать, что этот же путь дальше эксплуатировать нельзя.

— «Крейцерова соната» была вами поставлена в 2013 году. Охладевает ли со временем режиссерская душа к готовому спектаклю? Трепет пропадает?

— Знаете, это как с ребенком. Ты ему что-то рассказываешь про мир, смотришь, как он растет, а потом вдруг замечаешь, что твои вложения «прорастают», дают плоды. И это счастье невообразимое. Когда спектакль выходит на определенную высоту, ты получаешь огромное удовольствие от осознания, что когда-то ты «замесил» в него часть себя. И если ты эту высоту поддерживаешь какими-то своими небольшими уточнениями — потому что очень тяжело вмешиваться в выпущенный спектакль — это очень приятно.

— Как создавался и рос этот «ребенок»?

— Лаврентий мучил свою жену в быту, готовясь к этой роли. Я погружался в материал, в дневники Толстого и по-своему сходил с ума, болел физически. Мы как-то так подключились к Льву Николаевичу, что он выпил из нас все соки. Благо, артисты талантливые — в репзале с ними если не просто, то, как минимум, интересно. А вот дальнейшие домашние «отживания» часов репетиций — это мучительно. Еще прелесть ежедневной работы с труппой в том, что нам не нужно расщеплять материал на понятия «задача», «сквозное действие», «зерно»... Мы можем разговаривать о чем-то совершенно постороннем, и в этот момент вдруг рождается главное. Я очень благодарен своим артистам за открытость. Мы часами спорили и бились с назидательностью текста. И я упорно доказывал, что Толстой реально провокатор. Он играет человеческими эмоциями в попытках списать в роман живые движения души. Как злой гений, подкидывает что-то человеку и наблюдает, как тот будет выкручиваться.

— Контекст времени диктует спектаклю новые смыслы?

— Да, безусловно! Он стал острее, злее, жестче. Исполнитель главной роли Лаврентий Сорокин — это большой организм, очень неспокойный человек, ищущий, который откликается сиюсекундно на голоса времени. Он так настроен, что практически везет на себе полтора часа спектакля. Все время всех провоцирует. И какой будет эта провокация, каждый раз загадка, потому что это зона свободы самого Лаврентия. Ее он наполняет звуками сегодняшнего дня, своими размышлениями, впечатлениями от жизни, переработанными актерским нутром. Даже на репетициях я испытываю безмерное удовольствие от его попыток договориться со Львом Толстым. Не раз видел, как Лаврентий физически с ним спорит. Это представляете, какого масштаба нужно быть самому, чтобы спорить с Толстым?! Ни я, никто со стороны не можем до конца проникнуть в то, что называется человеческим присутствием, это только актер-медиум. У Лаврентия, безусловно, там какая-то антенна настроена, и дай Бог ему здоровья. За последнее время он очень поменялся, и спектакль сдвинулся вместе с Лаврентием.

— А как происходил выбор актера на роль Позднышева? Как вы решали, будет ли он бруталом или циником?

— У меня вообще не было раздумий, кто же из труппы будет играть Позднышева. Этим хороша ежедневная жизнь в театре: ты наблюдаешь людей, как они ходят по гримеркам, по буфетам, как они живут, как дышат... Ты чувствуешь их «аппетиты», ты понимаешь, что может с ними случиться на сцене. В один момент мне стало ясно, что сейчас нужна «Крейцерова соната» и что это будет именно Сорокин. И дико интриговало, какой спектакль с ним может возникнуть и как толстовские темы могут зазвучать сегодня.

— Как они зазвучали? Слышится что-то общее в сегодняшнем предчувствии тоталитарной цензуры и морализаторстве Толстого?

— Когда я погружался в материал, в какой-то момент подумал: ну все, хватит меня учить жизни! А потом очень четко понял, что Толстой не морализатор, а провокатор. Выставляет острые углы и провоцирует тебя на взрывы. Ставит очень неудобные вопросы. Вытягивает из тебя то, что ты бы хотел спрятать подальше. В повести много автобиографического, списанного из семейной жизни Толстого. Он ведь даже когда умирать пошел, взял с собой слугу, деньги, нашептал одной из дочерей, куда именно пошел, — все, чтобы помучить жену Софью Андреевну. Я это воспринимаю, как провокацию: чтобы за ним побежали, нашли, вернули. Это энергия не констатации факта, а пробуждения эмоции. Потому параллель с ожиданием тоталитарной цензуры сегодня не очень точна, на мой взгляд, Толстой не был тоталитарен в своей морали, а напротив, высекал из человека искру жизни. Я надеюсь, что зритель это чувствует, и Лев Николаевич в нашем спектакле становится ближе, человечнее.

— С чем вы принципиально не соглашаетесь в материале?

— Мне не нравится музыка «Крейцеровой сонаты». Я удивлен, что настолько тонкая натура Позднышева вдруг с изумлением включается в любовь к этой музыке и видит в ней какие-то хитросплетения. На мой взгляд, там уже все затмевает ревность. Запущен другой механизм, когда человека захватывает страсть и страх.

— А Лаврентий Сорокин — адвокат или прокурор своего персонажа?

— Конечно, адвокат. И я с ним в этом согласен. И Толстой с этим согласен. Там есть мотив, делающий жизнь героя невыносимой, и наказание, которое он несет, невыносимо. Его же отлучают от детей! В этом трагедия и надлом: что будет с этими новыми Васей и Лизой, названными именами родителей? И Сорокин защищает и оправдывает Позднышева.

— Малая сцена — это заданность формы? Прием?

— Конечно. Когда человек разговаривает с другим человеком в вагоне, есть ощущение интимности происходящего. Большая сцена может уничтожить эту вагонную камерность. Потому малая сцена — это принципиально.

— Где вы обычно находитесь во время спектакля?

— Последнее время не сижу в зале с публикой — это очень тяжело. Я наблюдаю издалека за тем, как возникает структура диалога публики и артистов. И Лаврентий всегда очень точно находит баланс допустимой доли провокации в спектакле и конкретного состава зала.

— Почему, на ваш взгляд, так редко «Крейцерова соната» попадает на сцену?

— Думаю, боятся позднего Толстого, с посохом поучающего, как жить надо. Отторжение от прямолинейности и назидательности. А на мой взгляд, за ней — большой человек, богатое поле человеческих откровений и приглашений откликнуться на смыслы. У меня произошел какой-то переломный момент после взаимодействия с текстом повести. Я Толстого не любил раньше, а сейчас он стал мне близким, своим. Есть, конечно, и техническая проблема: по форме повесть — это монолог. И надо очень любить Льва Николаевича, чтобы заставить буквы заиграть по-театральному. Я вот люблю прозу.

— Новое задумывается тоже прозой?

— Нет, но это то, о чем я давно мечтал, — пьеса «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» Тома Стоппарда. Я предчувствую, что ее нужно делать именно сейчас. Последнее время меня вообще заносит в разные области: то «Одиссея», то «Розенкранц»... Я сейчас зрею этим замыслом, потому пока не буду говорить, чтобы не выболтать, что еще должно внутри созреть. Просто я знаю, что эти герои — очень современный тип, нашей будущей жизни тип. И если что-то именно сейчас мы в своем корне не изменим, недалеко нам до розенкранцев и гильденстернов.