Небудничные истории

Хармс (Даниил Иванович Ювачев) был исключительно оригинальным человеком, то же — и его творчество с особенным чув­ством юмора и необычным, «неправиль­ным» восприятием жизни. Даже свой псев­доним он время от времени переиначивал и превращался в Хормса, Чармса, Хаармса, Шардама, Хармс-Дандана и так далее — человек, наделенный фантазией, всегда удивляет рядовых граждан. Но в данном случае писатель не просто играл буквами, а полагал, что неизменное имя приносит несчастье, и потому придумывал себе но­вую фамилию.

О себе он писал: «У меня есть все дан­ные считать себя великим человеком. Да, впрочем, я себя таким и считаю. Потому-то мне и обидно, и больно находиться среди людей, ниже меня поставленных по уму, и прозорливости, и таланту, и не чувствовать вполне должного уважения. Почему, поче­му я лучше всех?» В двадцатые годы сре­ди его единомышленников были поэты, на­зывавшие себя обэриутами (Объединение Реального Искусства) и искавшие предмет­ное выражение в столкновении словесных смыслов. В конце концов, ленинградская газета «Смена» назвала их «литературны­ми хулиганами», ничем не отличающимися от «классового врага», и в 1931 году неко­торые из них, в том числе и Хармс, были арестованы и сосланы на год в Курск.

При жизни его произведения почти не публиковались, хотя писал он каждый день. Вот строчка из подлинной записки, сохра­нившейся в архиве писателя: «У меня сроч­ная работа. Я дома, но никого не принимаю. И даже не разговариваю через дверь».

Еще одна запись из «Голубой тетради» (1937 год): «Довольно праздности и безделья! Каждый день раскрывай эту тетрадь и вписывай сюда не менее полстраницы... Пиши всегда с интересом и смотри на пи­сание, как на праздник».

«Меня, — писал Хармс, — интересует только „чушь“; только то, что не имеет никакого практического смысла. Меня инте­ресует жизнь только в своем нелепом проявлении...»

— Лена, вы уже ставили Хармса со студентами школы-студии MXAT. В чем особенности новосибирского спектакля?

— Здесь другой объем, большая сцена и взрослые артисты. Как только возникают другие люди, сразу возникает другая исто­рия. В спектакле играют девять человек. Много это или мало? Мне кажется, девять, десять, двенадцать — это такие рабочие числа. Сейчас редко ставятся многолюдные спектакли с большой массовкой.

— Какие произведения вошли в по­становку?

— Вошло очень много всего. Кусочек оттуда, кусочек отсюда, детские стихи. Если перечислять, большой список полу­чится.

— Хармс — непростой писатель, он сам иногда задавался вопросом, не слишком ли много смыслов в его произ­ведении? Такой тонкий юмор... А что вы выделяете в этом спектакле?

— Трудно выбрать единую линию, вы­разить одним словом, потому что у него специфическое творчество. Так или иначе, вошли биографические мотивы, один из персонажей даже носит его имя, хотя это спектакль не про Хармса. Самое главное, что характеризует его творчество, — не­привычный, небудничный взгляд на вещи. С другой стороны, одна из главных его тем — отношения с мистикой, с Богом.

— Не страшно браться за такие вещи?

— Не страшно, просто нужно быть че­стным. Хармс был предельно честен в этом, он не боялся своей веры или неве­рия. Тема смерти у него одна из основных, он ее ужасно боялся, но боролся и жил с этим. Тут же дело не в дурной мистике. В конце концов, общение с Богом — это тоже мистика. Мы иногда забываем ее истинный смысл, погрязли в рациональности, а мис­тика — это же общение с иррациональ­ным. Надо открыть свое сердце, чтобы по-настоящему почувствовать окружаю­щий мир.

— По-моему, вы очень правильно сформулировали одну из наших общих проблем. Чрезмерный рационализм ог­раничивает, мешает выйти за рамки. Кругом сплошные цитаты...

— Поэтому Хармса любили дети. Он не просто разговаривал на их языке, он сам ос­тался ребенком. Дети умеют удивляться, от­даваться всему до конца. Становясь взрослыми, мы слишком многое пропускаем.

Хармс сбивает со стереотипов, его не­возможно понять с позиции рационального. Он заставляет чувствовать сердцем, вклю­чать интуицию, воображение — то, что обычно не задействовано. У него много тро­гательных вещей, но если читать их в при­вычном ключе, они кажутся бредом. А потом тебе открывается удивительный мир.

— Его творчество влияет, определяет стилистику спектакля?

— Влияет, конечно, потому что все пер­сонажи разговаривают его языком. Ситуации, в которых они находятся, не очень при­вычны. Иногда это смешно, иногда очень грустно или парадоксально. Если бы мы до­говорились разговаривать с вами на каком-то особенном языке, это, естественно, повлияло бы на стиль нашей беседы.

Спектакль сложен в первом шаге, когда только начинаешь его делать. Иногда кто-нибудь из актеров спотыкается — так бывает, когда взрослый человек, увлека­ясь, строит башню в песочнице и вдруг удивляется: что я делаю? Со стороны мо­жет показаться, что это компания каких-то чудаков, но чудаки, может быть, самые прекрасные люди на свете.

Лена Невежина в 1998 году окончила ГИТИС (мастерская Петра Фоменко). Дипломный спектакль — «Холодно и горячо, или Идея господина Дома» Ф. Кроммелинка. С 1998 г. работает в театре «Сати­рикон», поставила спектакли «Жак и его господин», «Слуги и снег», «Контрабас» (новосибирцы видели этот моноспек­такль в исполнении Константина Райкина на сцене «Глобуса»). Одна из ее мхатовских постановок — великолепный спектакль «Преступление и наказание» был в афише недавних гастролей теат­ра в Новосибирске.

Художники-постановщики спектакля «Белая овца» Анастасия Глебова (Моск­ва), Владимир Мартиросов (Москва), ху­дожник по костюмам Анастасия Глебова, художник по свету Евгений Ганзбург (Санкт-Петербург).

Играют Ульяна Кирпиченко, Ольга Цинк, Евгения Краснова, заслуженный ар­тист России Павел Харин, Илья Паньков, Денис Малютин, Артур Симонян, Павел Прилучный, Юрий Буслаев.