Анна Огородникова, «Континент Сибирь»
«Глобус» готовит к
выпуску премьеру «Макулатуры» по
роману одиозного американского писателя Чарльза Буковски в
постановке заслуженного артиста России Лаврентия Сорокина. Источники вдохновения писателя: классическая музыка, одиночество, алкоголизм, воспоминания детства, писательство, вдохновение, безумие, женщины, секс, любовь и
скачки. Последняя книга брутального Буковски полна сарказма, иронии, черного юмора и
печали. Первая режиссерская работа Сорокина обещает быть неординарной
— такую прозу голыми руками не
возьмешь. Публика увидит «Макулатуру» 22
и
23
октября на
малой сцене. Лаврентий Сорокин рассказал корреспонденту «КС» о
подготовке к
премьере.
— Лаврентий Анатольевич, почему потянуло в режиссуру?
— Это давняя мечта. Когда-то я хотел писать, пробовал сочинять стихи, какие-то детские сказки. Актерство — это замечательная штука, но возможность задавать вопросы и отвечать на них невелика. Знаете, когда читаешь роман, отталкиваешься от текста, лезешь в энциклопедии, думаешь, ищешь, и получается такая большая лента. Те самые тенета — этим, собственно, сегодня меня и завораживает Интернет. Когда я был маленьким, мы на большой карте Африки (не помню, откуда она взялась) играли в разные игры. Когда ты сам ставишь спектакль, карта гораздо больше. Больше возможностей, глубже интерес к материалу.
— Вы продолжаете режиссерское образование?
— Да, сейчас я на четвертом курсе у Сергея Николаевича Афанасьева и Павла Валентиновича Южакова. Слушаю замечательные лекции, ведем замечательные разговоры. Режиссуре никогда не поздно учиться, это открытая перспектива.
— Почему именно Буковски и именно «Макулатура»?
— Интересно взяться за новый пласт культуры — это как новая игрушка, которая всегда привлекает ребенка. У нас читающая гримерка: приносим книжки, ставим на полочки, меняемся, обсуждаем. Был на этой полке и Буковски, и когда пришла пора, все как-то неожиданно завертелось. В «Макулатуре» меня зацепила мощная тема одиночества, мишуры и быстротечности жизни, захотелось начать с этого сложного и неимоверно интересного материала. Алексей Михайлович Крикливый живо откликнулся.
— Вам близок этот текст?
— Конечно, ведь это еще и наша буйная юность, пришедшаяся на безвременье. Наиболее яркий аспект будущего сценического действа — это, конечно, одиночество. Им все пронизано, закольцовано, его можно назвать роком или судьбой.
— В «Глобусе» Буковски, в «Красном факеле» Довлатов. Перекликается?
— Довлатова называют современным Гоголем или Чеховым. Буковски — это скорее ближе к Юзу Алешковскому или моему любимому Венечке Ерофееву. Этакий американский вариант. Буковски и сам человек необычной судьбы, у него даже на памятнике написано что-то вроде: «Даже не пытайся». Человек, которому алкоголь помогал жить, а не убивал его. Мы омолодили книгу, поубавили трагичности — хотя она и проявится в финале, без этого не обойтись. Мы делаем трагикомичную историю. Это горькая насмешка над всеми штампами нашего бытия.
— Это ведь единственная не автобиографическая книга Буковски?
— Да мы и не пытаемся повторить его жизнь на сцене. Да простит нам этот великий алкаш — думаю, он нас уже простил, — у нас совсем другая история вырисовывается.
— Инсценировку тоже делаете вы. Сказывается наследственность?
— Может быть, это какие-то папины гены. Наверное. По крайней мере, все это интересно. Я вообще человек читающий, обожаю американскую литературу: Сэлинджера, Апдайка, Пристли, многих других. В «Макулатуре» сюжет связан с литературой — главному герою надо найти Луи-Фердинанда Селина, был такой замечательный французский писатель, которого ложно обвиняли в нацизме. Кстати, роману предваряет издевательский эпиграф: «Плохой литературе посвящается». Мой отец, журналист и писатель, очень любил зарубежную литературу, мы всегда выписывали «Иностранку». Помню, лет в восемь я прочитал «Куклу» Пруста, и удивился: что хорошего в ней находят взрослые? Но к двенадцати годам созрел и читал все запоем. Вообще, моя мечта — работать в маленькой русскоязычной библиотеке в Барселоне, сидеть тихонечко с книгой в руках. Это, конечно шутка. Для постановки «Макулатуры» мы выбрали замечательный перевод Виктора Голышева, немного убрав из текста «литературщину», максимально приблизив его к сцене.
— Все будет в соответствии с законом о запрете нецензурной лексики на сцене?
— Абсолютно.
— Детективная история останется?
— Конечно, она, собственно, и сводит главного героя с ума. Реальность, переходящая в фантасмагорию, и фантасмагория, переходящая в реальность — на этом строится спектакль. Когда ирреальность становится настоящим, когда с ума сходит не только окружение, но и сам герой. Собственно, это даже не две реальности, скорее одна. Смерть. Все остальное нереально. Получается такое полукольцо.
— Все так мрачно?
— Вовсе нет. Да спасет нас его Величество Смех!
— Будет интерактивное взаимодействие с залом?
— Да, будет. Сначала мы хотели вовлечь первый ряд зрителей, потом решили, что нескромно лезть к публике, купившей билеты за деньги. Поэтому придумали нулевой ряд — вальяжный, подушечный, полулежащий, студенческий.
— Для самых смелых?
— Для сумасшедших в лучшем смысле этого слова — надеюсь увидеть здесь студентов и журналистов. Людей, которых можно за ногу вытащить на сцену, к которым можно обратиться с вопросом по ходу дела. Мне хочется немножко развалить четвертую стену, важна реакция зрителей. Это не купе проходящего мимо поезда, как в «Крейцеровой сонате». Это весь наш безумный, безумный мир. Вот и зрителя хотим втянуть в это безумие.
— Как вы определите жанр будущего спектакля?
— Определимся в процессе репетиций. Мы даже сцены снов не стали делать снами, сделали частью реальности. Грани стираются.
— Настроение «Макулатуры» для вас соотносится с реальностью сегодняшнего дня?
— Насчет реальности сегодняшнего дня — об этом не думалось. Скорее насчет реальности человеческого бытия. Даже что-то библейское появляется в финале. На злобу дня — нет. На злобу всех дней, на злобу жизни.
— Да и Буковски всегда был подчеркнуто аполитичен.
— Аполитичность искусства — большой вопрос. Хочешь — не хочешь, а оказываешься втянутым в эту историю. Кто-то уже успел пошутить, что Буковски — наш ответ на санкции. Это, конечно, полная ерунда. Не хочу говорить о политике, не понимаю в ней ничего. В «Макулатуре» есть серьезные разговоры о том, что жизнь — это короткая командировка, великий обман. У молодых людей есть такое чувство, что они держат все в своих руках, что у них семь жизней впереди. А она, увы, одна. Ее не повторить, не сделать апгрейд, нужно как-то успеть вложиться в нее. Если не успел, то возникают печальные финалы.
— Герои Буковски обычно люди, изрядно потрепанные жизнью.
— Да, это люди, которых жизнь подломала. Но есть у Буковски такая удивительная правда, говорить о которой мы обычно воздерживаемся. Правда о красоте, женщине, плотской любви. Ведь она никуда не девается от того, что мы о ней не говорим. Буковски пытается сказать — иногда со слезой, иногда с кровью: «Не раздевайте мою любовь, там может быть манекен. Не раздевайте манекен, а вдруг там моя любовь»...
— «Макулатуру» можно считать вашей пробой пера. Что еще в планах?
— В первую очередь хочется поблагодарить руководство театра за предоставленную возможность постановки, а актеров — за то, что не гнушаются работать со мной. Это первая попытка. Есть миллион, тьма, море идей. Жизнь мала. Одной русской классикой можно заниматься бесконечно. Раньше я редко с ней встречался, но сыграв в «Дяде Ване», «Лесе», «Крейцеровой сонате», просто безумно влюбился. Хотел бы поработать с текстами Ивана Сергеевича Тургенева.
— Вернемся к «Макулатуре». Это будет новаторский спектакль?
— Он будет первым, и потому новаторским и для меня и для ребят, соавторов этой непростой идеи. Будет много видео, технических затей. Сценическое решение Каринэ Булгач довольно интересное: сцена будет как площадка для пинбола. Это такая игра, помните, когда запускают маленький железный шарик, и он летит вверх. Мелькают циферки, звучат крики «Бинго». А потом он проваливается вниз, и его надо поймать. Если не успел — то все, финал. Главный герой, как этот шарик, выброшенный куда-то судьбой. Такая игра. Начнем с похорон, закончим смертью. Вся история — посередине.
— Какую публику вы ожидаете увидеть в зале?
— Во-первых, людей нашего поколения, для которых многое будет понятным и узнаваемым. Во-вторых, молодежь. Всех друзей и постоянных зрителей театра «Глобус», которые придут посмотреть на любимых артистов.
— Чего больше перед премьерой, азарта или страха?
— Это как прыжок с тарзанки: и хочется, и страшно. Очень страшно и страшно интересно. Неожиданно для себя во время репетиций столкнулся с такой проблемой, как сопротивление материала. Ты как режиссер видишь одно, а актеры — другое. Это фактор раздражающий и в то же время примиряющий. Я легко могу показать, сыграть тот или иной кусок текста, а вот объяснить — сложнее, но пытаемся найти общий язык, надеюсь, пробьемся друг к другу.
— Вы строгий режиссер?
— Да нет, мы в «Глобусе» не любим строгих. В театре принято сосуществовать в одном творческом пространстве. А сатрапы никому не приятны, от них мало толку. Есть такое слово «сговор», так вот, мы вступаем в сговор еще во время читки. Надо уметь договариваться, актеры ведь очень капризный народ.
— Вы как актер после режиссерского опыта будете иначе реагировать на требования режиссеров?
— Как ни странно, учиться чему-то по-настоящему начинаешь уже после сорока. По молодости порой играешь интуитивно, особо не вникая в роль. А когда начинаешь учиться, идет переоценка личностного присутствия на сцене, появляется понимание цели.
— В театре «Глобус» идет ребрендинг. Что-то меняется, кроме логотипа?
— «Глобус» — замечательный театр, удивительно живой и доброжелательный. Это место добра, здесь даже деревья зеленеют. Я сижу в гримерке вместе с шестью молодыми ребятами, и мне с ними очень хорошо. И театр такой — он растет, развивается, качается на волнах. А вокруг все загадочно и тревожно. Мы пробуем новые форматы: воскресные встречи со зрителями, сторителлинг. Молодежь сегодня совсем другая, дети просто удивительные. Все меняется, совсем другая информационная среда. Какие-то очень важные понятия, может быть, утрачены, но на смену им приходит нечто новое. Впрочем, на то, что молодежь пошла не та, жаловались еще античные авторы. Думаю, всегда будут плохие и хорошие, черные и белые. Ибо если бы все было белое, никто не увидел бы черного.
— Как Достоевский говорил, «полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит». А Буковски — черный или белый?
— Где-то в этой истории спрятано добро. Меня очень подкупает его отношение к женщине и та ироничная насмешка, с которой он относится к хаосу этого мира. Он видит — нет, не свет в конце тоннеля, но что-то человеческое, о чем мы обычно пытаемся в жизни умолчать.
— Почему?
— Потому что об этом не принято говорить. Страшно и неприятно, наверное. Но очень важно. Как говорил великий Буковски, «в жизни вам ничего не обещано. С вами не заключали никакого контракта».