Иван Ожигин: «Невозможное слишком соблазнительно»

Не устаю восхищаться людьми, состоявшимися в профессии, увлеченными своим делом. Работать не по принуждению, а по призванию, — разве это не счастье? Иван Петрович Ожигин, главный администратор ГАМТ «Глобус», как раз такой счастливчик. У него сбылись все мечты, кроме одной — стать артистом. Зато для театра он стал незаменимым, как бы кто ни утверждал то, что незаменимых нет. 
Иван Петрович служит «Глобусу» круглосуточно, он подобен домовому этого театрального дома. Утепляет атмосферу им самим изобретенными традициями гостеприимства, каждый вечер встречая зрителей перед спектаклями Большой и Малой сцены, нивелируя малейшие проблески недовольства, моментально решая неразрешимую проблему с отсутствием свободных мест. Всегда с иголочки одет, подтянут, вежлив и внимателен, Ожигин, кажется, вообще не имеет представления об усталости. Или умеет включать «второе дыхание»? Мне давно хотелось разгадать секрет этого вечного двигателя, пламенного мотора, работающего на собственном энтузиазме. И вот случай представился — уговорила дать интервью.

— Иван Петрович, вы позволите называть себя по имени без отчества? Мы на «вы» или на «ты»?

— Мы столько лет знакомы, Ира, что все позволительно.

— Да, учитывая, что однажды мы вальсировали, перехожу на удобную для меня форму обращения. Скажи, Иван, твой неутолимый интерес к искусству, изящные манеры, вкус и прочие достоинства тебе передались от родителей? Твои предки были аристократами?

— Я родителей почти не знал, воспитывался в детском доме Архангельска. Меня воспитал школьный ансамбль песни и танца — уникальный, старейший коллектив, занесенный во французскую энциклопедию. Чем я только там ни занимался: был конферансье, чтецом, разумеется, солистом — певцом и танцором. Меня воспитывала еще и музыкальная школа.

— Никогда бы не подумала, что ты сирота... Наверное, я затронула слишком деликатную тему?

— Нет, все нормально, я не жалуюсь на судьбу. Мать я впервые увидел в 12-летнем возрасте и сознательно от нее отказался, поскольку она оказалась совершенно чуждой мне по образу жизни. Я даже часа общения не выдержал, искал малейший повод, чтобы как можно скорее уйти. Единственный вопрос, долго не дававший мне покоя, был об отце. Кто был мой отец, Петр Ожигин? Мама открыла правду, сказала, что он — типичный русский интеллигент, книжная душа, правдоискатель — пострадал из-за политических репрессий. И что я очень похож на него внешне и характером, недаром мы оба Львы по знаку Зодиака. По отцовской линии мои предки действительно были аристократами, точнее, дворянами.

— Тебе трудно вспоминать детство? Хочется или не хочется его вспоминать?

— Детство невозможно забыть, с него все начинается. Все, что во мне хорошего есть, оно — из школы, от школы. В нашей школе каждый месяц выступал симфонический оркестр, нам о произведениях рассказывали музыковеды. Сильнейшее впечатление произвела на меня опера «Петя и волк» Дмитрия Кабалевского. В детском доме у меня были замечательные моменты, и были моменты, причинившие глубокую боль. Я занимался всем, что только возможно, — от спортивной гимнастики до рисования, музыки, пения. Был настолько занят, что вроде ни минуты свободной, и все-таки иногда настигало острое, нестерпимое одиночество. Рано освоил игру на баяне, желал научиться играть и на скрипке, но в музшколе мне сказали, что скрипачей и без меня хоть отбавляй, а тромбонистов не хватает.

— Тромбон — специфический инструмент, для владения им нужна мощь легких, «дыхалка».

— На тромбоне трудно поймать звук, там нужна не мощь, а владение особыми приемами звукоизвлечения, чувствование звука. Мне удалось неплохо овладеть тромбоном, хотя скрипка, конечно, более мой инструмент.

— Какие замечательные моменты ты испытал в детском доме?

— У меня было несколько хороших воспитателей. Сейчас я понимаю, что воспитывать не своих детей — это подвиг. У Любови Семеновны Пузыревой было шестеро собственных детей, пять сыновей и дочка, но ее сердечности, витальности, темперамента хватало на всех. Она зажигала нас, одаряла теплом и светом. Но встречались среди воспитателей и... иные.

— Черствые, жестокие?

— Да. Мне было лет пять или около того, когда мать прислала мне письмо, и воспитательница почему-то прочитала его вслух при других детях. Я не помню, что писала мать, я помню, как безутешно плакал, прямо-таки захлебывался, рыдал на глазах у всех. Другой момент глубокого унижения произошел спустя несколько лет в новогодние каникулы. Наш небольшой детдом располагался в старинном двухэтажном купеческом особняке, в зале нарядили елку, на утреннике я отличился, настроение было приподнятым, прекрасным. И вдруг на другой день обнаружилось: кто-то украл гирлянду с елки. Меня это обстоятельство так огорчило, удручило, что я впал в странное состояние. Директор собрал всех детей, устроил допрос и, вероятно, из-за моего потерянного вида объявил виновником меня. До сих пор воспринимаю это как тяжкий крест — меня вынудили признаться в проступке, которого не совершал. И жестоко наказали. Все каникулы я провел в запертой темной комнате, как арестант. Меня выпускали на ночь в спальню и три раза в день — в столовую. Есть не хотелось. Мучила несправедливость, мысль о том, что среди тех, кого я считаю друзьями, есть вор, не сознавшийся, предавший меня.

— Знаешь, Иван, подобное случается не только в детдоме. Я выросла во вполне благополучной семье, но тоже сталкивалась с жестокостью сверстников и равнодушием учителей. У меня была одноклассница — умница, отличница, которую травили, дразнили за то, что она еврейка. Весь класс объявил ей бойкот, а я, тихоня, пересела за ее парту и, как могла, поддерживала. Еврейкой стали называть и меня. Ни один учитель за нас не вступился, не потрудился прекратить издевательства, а родителям мы не жаловались. Приходилось самим защищаться, отбиваться портфелями. Однажды мне в неравной схватке очки разбили. Я вообще стараюсь не вспоминать детство, я свое совковое детство ненавижу, но людей люблю, а уж друзей тем более. Мне кажется, ты тоже к людям сильно неравнодушен.

— Людей, к которым я неравнодушен, могу перечислять до бесконечности. Очень важным для меня человеком была Марина Васильевна Бажан — методист Дома пионеров, которая вела кружок бальных танцев. Красивая, яркая, похожая на молдаванку. Я был тайно в нее влюблен. А она угадала, что я замкнулся на теме родителей, и объяснила мне, что через танец, через движение можно многое объяснить, пережить, вернее, изжить психологические проблемы.

— Извини, что перебиваю. А в некрасивую женщину ты бы мог влюбиться?

— Если она внутренне наполнена — абсолютно!.. Марина Васильевна совершила очень важный поступок. Как только я овладел танцевальными приемами, она отправила меня выступать на городском конкурсе. Я был настолько взволнован ответственностью, что потерпел оглушительный провал. Она предполагала, что так и случится, сказала: в жизни надо быть готовым и к поражениям, нужно преодолевать их, не сдаваться. Я и не сдавался. На следующий год, учась в девятом классе, на городском конкурсе уверенно занял четвертое место. Следующим моим «гуру» стал Владимир Григорьевич Козлов, педагог из Питера, такой танцевальный монстр. Невероятно требовательный, жесткий до невозможности. Он нам повторял: «Классический танец — это торжество порядка над произволом», — муштровал нещадно. Тем не менее никто не покинул коллектив. Я был очарован его властными повадками, посадкой корпуса, его стремлением к идеальному результату. М. В. Бажан и В. Г. Козлову я писал письма из армии.

— Ты служил в армии?

— Почему тебя это удивляет? Да, я три года служил в Морфлоте на сторожевом корабле, обслуживающем стрельбы самых современных подводных лодок. Служил радиотелеграфистом — в этой должности очень пригодилось хорошее чувство ритма.

— Телеграфировал азбукой Морзе, тире и точками?

— Именно.

— А это какой флот был — Тихоокеанский?

— Нет, Северный, с базой в Североморске.

— Бр-р-р, страшно представить: мороз и влажность, хуже не придумаешь. Я плохо переношу холод.

— Мне холод не страшен. Гадковщина была ужасная.

— Гадко что? Я не ослышалась?

— То, что сейчас называют дедовщиной, у нас называлось «гадковщиной». С одной стороны, меня били за «интеллигентские замашки», а с другой стороны, уважали за умения, просили научить танцевать вальс и танго.

— Зачем морякам умение исполнять вальс?

— Ну как же? В увольнения мы ходили в клуб на танцы, знакомились с барышнями. Ребятам хотелось щегольнуть перед ними. Кстати, приличные были танцы — под оркестр или эстрадный ансамбль.

— Во время службы ты жил в каюте на сколько мест?

— Я жил в кубрике на 40 коек. Не думай, мне в армии было не плохо, не хуже, чем в детдоме. Там тоже не обошлось без творчества: оформлял стенгазеты, участвовал в смотрах художественной самодеятельности, организовывал концерты. В тот период я увлекся жанром музыкальной пародии — сочинял и исполнял пародии на Ивана Козловского, Сергея Лемешева, Николая Сличенко, Ольгу Воронец. А моим кумиром был Виктор Чистяков, певец, рано и трагически погибший, — я не пропускал ни одного его концерта по радио или телевидению. Ира, я хочу, чтобы ты знала, что в моей жизни задолго до армии значительную роль сыграл Архангельский драмтеатр имени Ломоносова. Самое неизгладимое впечатление оставил спектакль «Денис Давыдов», после которого я не спал всю ночь, а утром написал письмо: «Придумайте что-нибудь, дорогие друзья, я без театра жить не могу!» И мне ответили. Я подростком ходил в театр, как свой человек, через служебный вход, со мной индивидуально занимались актеры — ставили речь, давали отрывки из пьес, большие монологи для заучивания. Ведущая актриса Любовь Семеновна Кузнецова прямо грезила, говорила: «Ванечка, когда станешь актером, не забывай приглашать меня на свои премьеры».

— Сейчас тебе доподлинно известна изнанка актерской профессии, в которой мук и терзаний больше, чем радостей и удовольствий. Искусством лучше наслаждаться в качестве зрителя, ведь искусство действительно дает утешение и просветление. Но до чего же трогательное твое письмо: «Я без театра жить не могу»!.. Мы упустили важный момент — как ты оказался в Новосибирске?

— В армии у меня было пять друзей, и, зная мою ситуацию, каждый из них звал после демобилизации поехать на его родину: в Туркмению, Молдову, Белоруссию, Екатеринбург. Коля Галяпин позвал в Новосибирск, хотя в городе у него был только старший брат, родители жили в деревне Черепановского района. Мы на первое время остановились у брата, по выходным ездили в деревню, где я и сено косил, и дрова колол, старался пригодиться. Основной задачей, естественно, был поиск работы — надо же было на что-то жить. Ничего, кроме полупустого маленького чемодана, не имел.

— А морскую форму, тельняшечку имел?

— О, форма у меня была знатная. Брюки клеш — 40 сантиметров с наглаженными стрелочками. Больше всего меня поразил в Новосибирске оперный театр. Когда я увидел само здание, понял, что должен работать где-то в центре, чтобы иметь возможность как можно чаще бывать в НГАТОиБ. Устроился на полиграфкомбинат, расположенный на Красном проспекте, в только что созданный цех офсетной печати, был там единственным копировщиком. Я вообще всегда любую работу стремился сделать творческой и там трудился так, что и премии постоянно получал, и почетные грамоты.

— Вот и ответ на вопрос, почему ты не стал артистом: надо было на что-то жить.

— Тем не менее я осуществил другую мечту — репертуар оперного театра знал наизусть, шесть лет был ответственным секретарем «Терпсихоры» и каждый отпуск ездил по лучшим музыкальным театрам страны. Удостоверение «Терпсихоры» давало право бесплатно посещать не только спектакли, но и попадать на репетиции балетов. Я общался с постановщиками, солистами.

— Например, с кем? Моей любимицей была Анна Павлова из Пермской труппы.

— И моей тоже. В Пермь я был делегирован вместе с Надеждой Шпитальной и Мариной Даниловой на Первый съезд любителей балета СССР. В стране тогда существовали два мощных общества любителей балета — наша «Терпсихора» и пермское «Арабеск».

— А какие спектакли НГАТОиБ того периода на тебя произвели наибольшее впечатление?

— Совершенно дивная была «Сильфида». А какой «Каменный цветок»?! Что там вытворяла Лидия Крупенина, это не могло не вызывать восторга. Заветным, бесценным был для меня балет «Легенда о любви» в постановке Симона Вирсаладзе.

— Наши вкусы сходятся, «Легенду о любви» я смотрела несколько раз, как заколдованная.

— Я очень радуюсь, когда нахожу единомышленников. Я и у режиссеров, которые приезжают на постановки в «Глобус», часто спрашиваю, что они читают, какие фильмы смотрят, и с удивлением, но и с радостью обнаруживаю схожесть пристрастий. Обожаю фильмы Вонга Кар Вая, которые по сюжету вроде совсем простые, но такие пронзительные. В «Любовном настроении», например, героиня 17 раз меняет наряды и столько через эти наряды о себе сообщает, такую теплоту и нежность дает зрителям.

— Это иначе называется культурными кодами, у людей определенной духовной организации они непременно сходятся. А ты успеваешь читать? Когда, как, если непрерывно находишься в театре?

— Я не просто люблю читать, а люблю читать настолько, что из полиграфкомбината перешел работать в книготорговую компанию «Сибверк». Моя личная библиотека насчитывает более 1000 томов. Она началась с коллекции сборников стихов поэтов Серебряного века, которым я очарован. Потом я многие годы собирал не только книги, но и газетные, и журнальные, любые публикации о Сергее Дягилеве и его «Русских сезонах». Для меня Дягилев — это икона всего, эрудиции, таланта, вкуса, любви к театру.

— А у тебя есть настольная книга?

— Есть. Не хочу делать комплиментов Алексею Михайловичу Крикливому, но у меня уже много лет на столике возле дивана лежит повесть «Наивно. Супер» Эрленда Лу.

— Почему бы не сделать комплимент главрежу, если он этого достоин?

— Чтобы меня не сочли подхалимом. Вот подхалимажем я никогда не занимался. Я к коллегам по театру отношусь искренне. Всех ценю и уважаю, но в доверительные отношения вступаю с немногими. Это Юрий Петрович Соломеин, Александр Иванович Варавин, другие наши мастера старшего поколения. И вообще, Ирочка, не думай, что я всегда мягкий и пушистый, я бываю и очень... 

— Непримиримым?

— Меня напрягает, когда люди позволяют себе что-то делать недобросовестно, без желания, я непримирим в случаях потребительского отношения к театру, которое порой проявляют молодые актеры. Будто не они для театра, а театр им всем обязан.

— Имеешь полное право. Я видела, лично убедилась, как тщательно ты готовишься к гастролям.

— В поездках на гастроли у меня самый большой груз: везу с собой целую аптеку, на всякий случай делаю копии паспортов и билетов, заранее готовлю таблички для гримуборных. Отдельная задача расселить актеров в гостинице и в гримерках по принципу психологической совместимости, чтобы создать им комфорт. Я считаю, творческий человек не должен сталкиваться ни с какими бытовыми проблемами, у него одна задача — творить.

— Расскажи, какие забавные или, напротив, экстремальные ситуации случались на гастролях.

— Ты знаешь, Ира, что спектакль «Двойное непостоянство» в среду сыграли последний раз? А у меня с этим спектаклем и с его режиссером-постановщиком Дмитрием Феликсовичем Черняковым столько дорогого, заветного связано! Он на репетициях бывает тираном, а в быту как маленький ребенок, настоящее беспокойное хозяйство. Внезапно заболел перед самым выпуском премьеры, и я ходил за ним по пятам, пичкал порошками и таблетками, чаем с лимоном. А когда я провожал его в аэропорту «Толмачево», Митя не смог найти ни билета, ни паспорта. Обшарил карманы, вытряхнул все вещи из сумки прямо на пол и долго их перебирал. Нет, и все тут! Девушка на стойке регистрации объявила, что посадка на рейс закончилась, в тот момент Черняков нашел документ в ежедневнике. Подмигнул мне, широко улыбнулся: как, Петрович, добавил я тебе седых волос? Я кивнул: добавил... Пусть хоть сколько добавляют, лишь бы наши спектакли были один лучше другого.