А мы такие, зажигаем?

Что видим? Многоэтажные декорации, отлично обживающие огромную глобусовскую сцену сверху донизу. Похоже сразу и на дом «в разрезе», и на какое-то клубное сооружение со сценическими площадками, и еще почему-то система коммуникаций на заднем плане. Стекло и металл, в осветительских лучах сцена мерцает, пульсирует, переливается. Время от времени заволаки­вается дымом, погружается вo тьму под гро­мовые удары, они же — свидетельство бо­жьего гнева по поводу повсеместного рас­путства. О нем, собственно, и речь здесь — о распутстве и наказании за грехи. Не чтобы неминуемом наказании, но некоторых героев-таки настигающем. К примеру, душ­ку Илью Панькова, то есть, конечно, его ге­роя по имени Глупли. Великий комбинатор Глупли, все действие строивший планы, как бы облапошить, а то и убить богатого дядюшку сэра Нараспашкью (Вячеслав Кимаев), под конец оказывается женатым на девице, чью «девственность продавали пят­надцать раз».

Дядюшка этим оказывается удовлетво­рен, племянник смиряется, да и то сказать, супруга (Юлия Зыбцева) так фантастичес­ки хороша, что утешиться не сложно. Паньков в этом спектакле часть времени про­водит в женском платье и облике, а часть — в облике и наряде существа неопреде­ленного пола, вроде бы из шоу трансвес­титов. Куртизанка из Панькова получилась убедительная, отдаленно напоминаю­щая... Тутси, героиню Дастина Хоффмана хотя та была скорее феминистка. Вообще каждый отдельный фрагмент роли Панькова — то разорившийся шалопай-аристок­рат, предводитель компании не очень удач­ливых аферистов и негодяев, то бродячий актер, то придурочный заезжий лорд в балетной пачке и с буклями, — выразителен. Как номер из шоу. Но у меня не получилось сложить из этих фрагментов цельную роль. Я не смогла понять, что это за чудо в бе­лом парике, почему на лорде балетная пачка, почему он так усердно меня смешит, и почему все шутки — ниже пояса.

То есть, я в курсе, что народная при­рода смешного — именно в шутках «про это», а тонкий английский юмор появил­ся, как реакция на пуританские правила приличия. Но сидя в зале я уже давно по­няла, где смеяться, а герои все продол­жают падать друг на друга и спускать шта­ны — не в связи с репликами, и просто для пущего веселья. И я не увидела в этой гру­бой стихии ни куража, ни азарта — ниче­го того, что превращает сочиненные скаб­резности в шутки, возникшие от упоения полнотой жизни во всех ее проявлениях.

Притом спектакль очень красив. Про­сто неприлично красив. Кроме света и сценографии — наряды!.. Юлия Зыбцева в красных перьях и оборках, а потом в бе­лых перьях и оборках — Голливуд отдыха­ет, — говорю, положа руку на сердце.

Кстати, Зыбцева — та самая куртизан­ка, на которой женился бедняга Глупли, — самый понятный и цельный персонаж: смачно грубая, уличная, или обольститель­ная, властная, и еще масса нюансов пове­дения хорошенькой девчонки, «Элизы Дулитл», но безо всяких принципов. Девчон­ки, которой надо непременно вырваться на­верх, стать богатой и «порядочной». Я по­нимала, зачем она ведет себя так, а не ина­че, зачем так смеется, откидывая голову, так приподнимает юбки и так жестко подбира­ет губы, если запахло деньгами. И мне было интересно, что станет с ней дальше — до конца спектакля и даже — после его окон­чания. В браке с красавчиком Глупли.

Я не могу сказать, что мне были вовсе неинтересны остальные персонажи. Мне интересно, как эклектично, авангардно, ярко они одеты, мне интересно, какие трюки они вытворяли. Богатый сэр Нараспашкью, смерти которого так ждет милый пле­мянник, иногда вызывал сочувствие — своим добровольным уничижением перед мнимым лордом, доверчивостью, с какой он отдавал бродячим актерам драгоценно­сти. Похожий на большого румяного под­ростка в период повышенного интереса к женщинам, неловкий, одышливый, в сборчатых коротких штанишках, он впечатлял, хотя ждать от него наследства казалось явно преждевременным. Дворецкий (засл. арт. РФ Александр Варавин) был забавен — именно так, как может быть забавен дворецкий: шагал и говорил он чванливо, а соображал медленно.

Неузнаваем оказался засл. арт. РФ Павел Харин в гриме и в образе хан­жи и труса по име­ни Каюс Грешен. Снедаемый страс­тью к чужой жене, а после — страхом и раскаянием, он ходил на полусогнутых, даже не ходил, а перемещался перебеж­ками, как маленький серый зверек. Парик с вздыбленными и зачесанными назад седыми волосами завершал сходною.

Актеры старались изо всех сил. Но я так и не поняла — ради чего. Ради какой сверх­задачи, или сценической идеи, или как еще назвать ту жизнь, которая в спектакле и есть цель и оправдание всех режиссерских и ак­терских приемов. Разумом я поняла, что мне показали — пустая и порочная жизнь vip-персон образца семнадцатого века ни­чем по сути не отличается от порочной жизни современных vip-персон. И что порок должен быть наказан, но на практике это случается редко, тоже поняла. Но поняла я это — из текста пьесы. А из спектакля я ни­чего такого не вынесла. Пожалуй, только бессмысленный блеск и тщету очередного шоу. Но... «все жанры хороши, кроме скуч­ного». Шоу — это зажигательно? А мне большей частью было скучно! Хотя я так люблю театр, что почти всегда нахожу в нем повод для радости.

А почему же я не верю сама себе? По­тому что на прошлом Рождественском фестивале искусств два года назад я видела спектакль «Московский хор» Малого драматического театра в постановке того же Коняева. Страшная пьеса Людмилы Петрушевской про послевоенную московскую жизнь — коммуналки, доносы, ссыпные родственники, и т. п. А спектакль был пе­чальный и светлый, и жизнь в нем билась в каждой реплике и в каждой минуте молча­ния. И я понимала, от чего больно или ра­достно режиссеру и откликалась на эти чувства. И это «больно» или «радостно» хоть и вырастало из текста пьесы, но под­нималось над ним, оборачиваясь душой спектакля. «Московский хор» стал для меня одним из сильнейших театральных переживаний за последние годы.

Вот потому-то я и решила, что в пре­мьере «Глобуса» эту душу спектакля я про­сто не разглядела. Потому-то и не верю сама себе. И, вспоминая спектакль, вгля­дываюсь пристально — вдруг обнаружу?