Дарья Проскурякова, «ОКОЛОтеатральный журнал», блог
Нет, я
бы не
назвала это ни
ладно скроенным спектаклем, ни
ровным, ни
отстраненным. Свойства, которые эти слова называют, вроде
бы и
присущи «Пианистам»
— холодный свет, блеклый цвет, логически выстроенные интонации
— но
это не
про бледность и
равнодушную повествовательность. И
если «Пианисты» и
холодный спектакль, то
это холодность норвежской прозы, и
европейская холодность XXI
века, которая наступила после непереносимой боли
— холодность, за
которой тысячи исписанных букв, истраченных нот, изданных криков; которая про
то, что было больно и
страшно так сильно, что жестовый и
мимический поток иссяк (про
то, как выбор между музыкой и
смертью становится все более очевидным, и
безапелляционное понимание этого нависает над тобой все более явно).
Это про герметичность. Про точно выверенную динамику напряжения. Про интровертную эмпатию и актерское слияние с болезненностями персонажа — настолько сильные и глубинные, что не остается сил на то, чтобы проявлять эти совпадения и болезненности еще и вовне. Да и не нужно: добавить сюда немного истерики, немного буквальности — была бы неумная пошлость, а при чем здесь тогда Бьернстад.
Вообще больше хочется говорить о том, про что этот спектакль не — чтобы очистить его от шелухи неточных слов, потому что он-то как раз точно сделан, с кристальной чистотой, беспримесной сложностью и силой: за весь трехчасовой спектакль ни одной сбивки или провисания. Выключиться из этого напряжения невозможно, «Пианисты» задействуют все зрительские ресурсы сразу и насовсем, в точности так же, как мунковское «Солнце», которое при своей истерически жизнерадостной яркости (в «Пианистах» цветовой яркости нет, но есть широкий интонационный диапазон) мгновенно вводит в жутчайший транс наблюдения, предлагая не сюжет, но визуальный груз, перед которым можно только оцепенеть, к которому приходится только намертво прирасти.
Где наше место здесь? Уж точно не в зрительном зале. Одновременно с этим и не на сцене. Мы ведь не персонажи — однако ж и актеры не персонажи и не отстраненные исполнители, это какой-то другой уровень существования (гротескные образы персонажей, которые на фоне Ани и Акселя, прозрачные Аня и Аксель, тонкое хрупкое взаимодействие внутри ансамбля в целом), другой уровень разговора между залом и сценой — он начинается сразу из глухой глубины и не может выпростаться из нее, из той глубины, в которой завязли и Аксель, и Аня, погребенные музыкой, которые никогда не были полностью живы, как всегда немного инфернальны те, кто отдает себя эфемерным вещам вроде музыки больше, чем осязаемым переживаниям. Там есть и про Моцарта и Сальери, конечно, не напрямую, но чувствуется ведь этот оттенок — «береги себя и свою гениальность, потому что она слишком велика для того, чтобы нести ее, и тело твое для нее слишком мало/ — но я не могу». И разговоры о соревновательности и музыкальной индустрии как спорте здесь совсем не к месту — ну, какое может быть соревнование между Акселем, влюбленным в музыку Ани и одержимость Ани, и собственно Аней, которая в принципе не могла бы при всем желании понять его, Акселя.
Удивительно то, к какому количеству потайных зрительских возможностей «Пианистам» (все-таки очень рациональным) удается пробиться неочевидными путями. К бездонности воображения, в частности: музыка разливается по действию, как вирус, как жар, охватывая и речевые модуляции с акцентами и тембрами, и общий звуковой фон, который периодически выращивается через голоса актеров; несмотря на то, ни Равель, ни Шуберт, ни Моцарт так ни разу и не звучит, иллюстрируя текст, спектакль оглушителен, и можно легко воссоздать всю его партитуру, бурную, раскатистую и надвигающуюся. И какая открывается палитра впечатления, если ловить мелкие постепенные изменения манеры игры и ритма, то, как от пристраивания к пространству и еле заметного актерского наслаждения собой спектакль разрастается до того, что по эффекту похоже на бомбу замедленного действия — чем дальше от спектакля, тем больше разрастается мысль о нем и тишина о нем внутри; вечный звенящий взрыв, который теперь всегда с тобой, как музыка, воздушный и между тем колоссальный по воздействию.
