Анна Пигарева, «Культура СИ»
Главный режиссер «Глобуса» Алексей Крикливый продолжает знакомить зрителя с
современной западной прозой. Сценическую адаптацию получила «Толстая тетрадь»
— натуралистический роман швейцарской писательницы Аготы Криштоф, представляющий собой дневниковые записи двух десятилетних близнецов, оставленных на
время войны на
попечение бабушки. Впрочем, «Толстая тетрадь»
— притча скорее о
жизни вообще, нежели о
войне.
С двумя другими постановками Алексея Крикливого на малой сцене «Толстую тетрадь» роднит не только высокий уровень актерской игры, тонкое чувство юмора и замечательное музыкальное оформление. «Simейные истории» — о том, как непростой и порой жестокий мир взрослых отражается в детской игре. В «Наивno.Sупер» главный герой, напротив, протестует против чьего бы то ни было влияния, пытаясь самостоятельно найти ответы на недетские уже вопросы.
«Толстая тетрадь» — эксперимент другого рода, по ходу которого по-своему решается проблема самоидентификации. Предоставленным самим себе близнецам (Никита Сарычев и Иван Басюра) некому подражать, не с кем спорить, их восприятие действительности ничем не предопределено. И ни злорадное бабушкино «научу вас жизни» (Тамара Кочержинская), ни застывшая тоненькая фигурка матери (Екатерина Аникина) в черном дверном проеме ничего хорошего не предвещают.
Расхожее выражение «школа жизни» на сцене обретает буквальный смысл: меловая доска для упражнений, папин словарь и Библия, мальчики в чистой школьной форме, по-школьному сложившие руки. Любознательность и упорство — незаменимые качества для ученика, в дневнике которого — только «хорошо» и «отлично». Не бабушка, но сама жизнь научит их множеству полезных вещей: умолчать не значит соврать, чтобы что-нибудь украсть, нужно сначала хоть что-то купить, полагаться на удачу глупо, шантаж куда надежнее. Но главные открытия оказываются еще страшнее: от частого повторения слова теряют смысл, а, привыкнув к боли, перестаешь ее чувствовать.
Дети «извращенного времени», идеально приспособившиеся к обстоятельствам, из учеников превращаются в учителей и в какой-то момент начинают пугать больше, чем окружающая их действительность. Быть может, потому, что жутковатым кажется такое странное сочетание детской тяги к справедливости и детской же изощренной и при этом абсолютно логичной жестокости. Или же потому, что ложь и лицемерие кажутся привычней прямоты, силы и свободы близнецов. Равнодушные к тому, чего боятся другие, они проявляют участие к тому, чего другие не замечают. Эти двое будто вообразили себя маленькими богами, которые берут под свою опеку беззащитных, одновременно возлагая на себя право наказывать тех, кто, по их мнению, неправ. И поступать «правильно» согласно своей внутренней логике они будут, даже если это противоречит заповедям, с которыми жизнь и так, упорствуя, расходится.
Такая независимость магнитом притягивает к ним окружающих. Каждый из жителей Городка спасается от одиночества по-своему: суровая и желчная старуха (Тамара Кочержинская), ночами заливающая алкоголем свою тоску, Заячья Губа (Анна Михайленко), в отсутствии любви и заботы готовая предложить себя любому, лишь бы на секунду почувствовать себя кому-то нужной, служанка кюре (Ирина Нахаева), похожая на несушку из бабушкиного сада, и петухом бегающий за ней добродушный, но глуповатый денщик (Руслан Вяткин), да и сам кюре (Лаврентий Сорокин), давно потерявший собственного Бога, но все еще не желающий в этом признаться.
Принципиальная безоценочность, сухость, с которой писательница фиксирует происходящее с близнецами, дает режиссеру особый простор в интерпретации образов. Книжные персонажи, характеризуемые в романе только посредством собственных реплик, обретают объем и особую сочность, при этом перестают вызывать неприятие. Сухой текст оживает, наполняется смысловыми оттенками и контекстуальным юмором, отчего становится значительно легче литературной основы. Главных персонажей приходится разгадывать: «Никогда нельзя сказать, о чем они думают» — с беспокойством замечает отец (Владимир Дербенцев).
Романные близнецы абсолютно идентичны. Они будто сливаются в одного человека, бесчувственную машину, автоматически выдающую по-книжному правильные фразы. Но формальная пустота образа обманчива. Близнецы на сцене оказываются совсем разными, их непохожесть продумана до мелочей. Один, зависимый и чувствительный, непоседливо тащит в рот что попало, будь то пуговица от школьного костюма или шнурок от зимней шапочки, болезненно переживает расставание с матерью. Другой, более сильный, горько плачет из-за смерти бабушки-ведьмы. При этом между мальчиками постоянно ведется собственная психологическая игра (как, например, во время охоты на бабушкину курицу), построенная на распределении и переосмыслении книжного текста в соответствии с заданными ролями. Его обыгрывание придает повествованию насыщенность, образам — завершенность. Второстепенную роль играет и возраст главных героев: от десятилетних мальчиков остается наивный взгляд на мир, удивительная теперь способность говорить обо всем прямо и смешная манера по-детски передразнивать старших.
В финале близнецов ожидает, пожалуй, самое сложное испытание: научиться жить порознь у них есть все шансы, по крайней мере, они оставили за собой шесть из семи. Там, за границей, начнется уже другая игра, та, что, быть может, перевернет все с ног на голову, — игра слов Клаус—Лукас.
